На остановке «Горка» в трамвай вошел дядя Женя. Он был навеселе, растерзан, ковбойка торчала из парусиновых брюк, красный нос на этот раз был сивым. Дядя Женя приплясывающей походкой прошел по вагону, запел:
— По долинам... Эх, да! — и по взгорьям...
Потом облюбовал парня с пустыми глазами, сел против него.
— Гуляем, сынок, да?
— Гуляем, — сказал парень.
— Пить надо с умом. Ты со мной согласен? — кренился к нему дядя Женя.
— Согласен, — сказал парень.
— Вот я... Ты думаешь, я какой-нибудь забулдыга? Я вижу по твоим глазам. Думаешь?
— Мне наплевать.
— Верно! — весело всплеснул руками дядя Женя. — Мне тоже наплевать. Я тебе скажу так, сынок. Сегодня моя старуха именинница. И какой уважающий себя муж не выпьет на именинах своей старухи? А?
— Надоел ты мне, дед, со своей старухой, — скучно сказал парень. Но потом оживился: — Сто раз про нее слышал. Какая-то у тебя старуха заколдованная.
Я посмотрел на дядю Женю. Под загорелыми морщинами его лица проступала бледность.
— Ты мне хотя бы ее показал, — напирал парень. — Ну чего ты скис, дед? Давай к тебе завалимся. Я бутылочку возьму. Поздравим твою старуху...
— А ну вылезай из трамвая!
Над парнем стоял пожилой мужчина, полный, вспотевший, часто дышал.
— Собственно, в чем дело? — Парень вскочил.
— Степа... Не надо, Степа... — слабо сказал дядя Женя мужчине.
— Вылезай!
Трамвай остановился, и парень вылез.
Дальше ехали молча, в вагоне была тягостная тишина. Дядя Женя забился в угол задней площадки, отвернулся, плечи его вздрагивали.
— Улица Долгая, дядя Женя, — сказала кондукторша.
Он, сильно сутулясь, быстро вышел. Я не увидел его лица.
По темной аллейке к остановке сорокового трамвая я шел вместе с полным мужчиной.
— Скажите, а что с женой у дяди Жени? — спросил я.
— У него нет жены, — резко сказал мужчина.
— Нет?
— Да, нет! Ее расстреляли немцы. Она была связной в партизанском отряде.
— А он... — Я подыскивал слова. — Он здоров?
— Ну, конечно, — опять резко и недружелюбно сказал мужчина. — Это — первое, что приходит в голову. Он абсолютно здоров! Понятно? Мы, одесситы, так считаем. Впрочем... — Мужчина помолчал. — Если настоящую, вечную любовь считать болезнью, то да, наш дядя Женя болен! Больше двадцати лет... Вы понимаете, больше двадцати лет прошло с тех пор, а для него она жива. Тетя Зина... Мы ее все знали. До войны она работала кондуктором трамвая. Вот на этой линии. Обыкновенная одесситка, коренная. — Мужчина круто взмахнул рукой. — А! Не в этом дело... Они прожили до войны двадцать пять лет. Вы думаете, сколько дяде Жене? Семьдесят восемь.
— А дети? — спросил я.
— У них не было детей. Двадцать пять... Нет, он прожил с тетей Зиной сорок пять лет. Она для него будет жива, пока жив он. Конечно, другие забывали, появлялись новые семьи. И в этом нет ничего предосудительного. Жизнь есть жизнь. Но дядя Женя не смог забыть. Он полон своей Зиной. Для него не было стука гестаповцев ночью в их дверь, не было автоматной очереди на кладбище. Он и сейчас, когда входит в свой пустой дом, говорит: «Как с обедом, Зинка?» И если это — сумасшествие, — он говорил, словно убеждая кого-то, — это — прекрасное сумасшествие. Сейчас дядя Женя сказал, что отпраздновал именины старухи. Значит, действительно были именины. Иллюзия полной реальности. Даже не иллюзия... И, вы понимаете, ему нужна поддержка. Нет, не поддержка... Не знаю, как сказать. Словом, ему нужно, чтобы в то, что есть его Зина, верил не только он, но и другие люди. Мы, местные, все знаем. И вот вам, приезжим, дядя Женя рассказывает о своей старухе. И вы заметили, как?
— Как? — не понял его я.
— Весело! — возбужденно сказал мужчина. — По-разному можно хранить верность павшим. А вот дядя Женя хранит ее так — весело! Потому что одессит всегда одессит.
Мы подошли к остановке. Рядом толпились парни и девушки. Громко разговаривали, смеялись. Двое парней играли на гитарах; несколько пар азартно, увлеченно танцевали твист. Они танцевали под темными акациями, под голубым неоновым светом, под южным небом.
— А Одесса всегда Одесса, — сказал мужчина.
Из-за поворота вынырнул пустой, ярко освещенный трамвай.
...